Хюррем, наложница из Московии - Страница 127

127

Хюррем слушала его молча. Она теребила подол платья. Сулейман знал, что жена делает так всегда, когда хочет сказать что-то важное.

– А теперь говори то, что собиралась сказать, Хюррем!

– Пусть повелитель не смеется над нами. Но мы все никак не можем понять, почему султанскую печать носит кто-то другой, а не сам султан.

– Так делали наши отцы, так было и так будет. Печать наша, а носит ее другой человек. Падишах не должен сам пользоваться печатью. Печать хранит великий визирь.

– Ну я же сказала, Сулейман, – прощебетала Хюррем, обнимая мужа. – Ну ты же видишь, у рабов ум короток. Откуда мне знать, как нужно. Но мой глупый женский ум не дает мне покоя. А вдруг тот, кто носит печать, приложит ее к чему-нибудь, что не понравится ее владельцу?

Сулейман застыл:

– Кто же на это осмелится, женщина? Ведь за это можно лишиться головы!

Хюррем вздохнула:

– Конечно, кто же на это осмелится. К тому же, если и воспользуются, ну и что? Повелитель просто возьмет и скажет: «Мы печать не ставили, это не наши слова». Только и всего.

Тем вечером впервые за много лет Хюррем пела песню, пока падишах лежал головой на ее коленях и отдыхал. Она была уверена, что наутро султан первым делом отберет у дерзкого Садразама печать.

LIV

Султан Сулейман набросился на Садразама Ибрагима-пашу, замершего на пороге:

– Накорми этого пса и приведи его немедленно ко мне!

– Неверный уже давно сыт и всем доволен. А сейчас на коленях ждет, чтобы у престола великого падишаха поцеловать ему ноги.

– Тогда веди его сюда!

Посол австрийского короля Фердинанда, ожидавший с большой делегацией приема у Сулеймана, ничего не понял из этих слов, так как не знал традиции, согласно которой падишахи обычно принимали послов из христианских стран. Силы его были на исходе оттого, что вот уже много недель он тщетно обивал пороги Стамбула. Каждый визирь, к которому ему удавалось попасть, встречал его пренебрежительно, и совершенно не помогало то, что он торжественно объявлял каждому вельможе: «Я посол великого короля Австрии Фердинанда, брата Карла V, императора Испании и священной Римской империи». И вот теперь посол, который был на грани нервного срыва от всевозможных унижений, стоял перед Ибрагимом-пашой. Тот взял его за руку и подтолкнул к огромной двери. Когда дверь распахнулась, два великана-стражника, стоявшие по обе стороны от нее, толкнули его в спину, показывая войти. Он слабо знал язык, но прекрасно понял, что падишах назвал его псом, а Садразам – неверным.

Когда посол оказался внутри, он чуть было не ослеп от окружавшего его великолепия. Падишах сидел на троне под расшитой жемчугом занавесью в окружении девяти визирей. Визири стояли, сложив руки на животах и слегка склонив голову, словно бы их тюрбаны были слишком тяжелы для их голов. Купол зала был расписан золотом, и дневной свет, лившийся в окна, отражался в кафтане Сулеймана, сплошь покрытом бриллиантами и рубинами. Посол не мог решить, что выглядит великолепнее: трон Сулеймана или он сам. Рядом с троном были установлены бунчуки, также усыпанные драгоценными камнями. На голове падишаха красовался огромный тюрбан, обвязанный тремя рядами бриллиантовых лент. На тюрбане сверкал рубин размером почти с кулак, над которым раскачивалось павлинье перо. Падишах был бледен. Его глаза и тонкий нос свидетельствовали о несгибаемой воле.

Посол, который повидал в Европе уже почти все дворы и насмотрелся на великолепие, чувствовал, что роскошь, посреди которой он оказался, словно бы гнетет его. Он не чувствовал себя таким слабым и беспомощным ни перед Карлом V, ни перед папой Римским. Он постарался взять себя в руки и повести себя так, как его учили. Он наклонился, поцеловал подол кафтана падишаха и, вспомнив наставления, полученные при дворе, не смел ни заговорить, ни даже поднять глаза.

– Так вот каков Сулейман, – только и подумал он.

Падишах подал знак, и Ибрагим-паша обратился к нему:

– Говори, неверный.

Посол удивлялся сам себе, но голос его зазвучал неуверенно, и ему стоило огромных усилий этого не показать. Он сказал лишь то, что ему приказывали сказать. Ощущая легкую дрожь в ногах, он произнес, что европейские государства не признают завоевания Османами Венгрии и Белграда. Его повелитель Фердинанд велел передать султану Сулейману, чтобы он вернул Белград вместе с венгерской короной и признал его королем Австрии: «Вам необходимо вернуть все венгерские города, которые вы завоевали».

Падишах молча выслушал его, ни разу даже не взглянув в его сторону. Его лицо совершенно не выдавало то, о чем он думает. Услышав последнюю фразу, он резко повернул голову, и посол увидел, как в темно-карих глазах Сулеймана сверкнули молнии.

Ибрагим-паша моментально заметил, как разгневан Сулейман. Он тут же ринулся исправлять ситуацию, поняв, что лучшего способа замять неловкость, допущенную во время праздника обрезания, не придумать.

– Как смеет твой повелитель говорить такое в присутствии османского падишаха, под властной тенью которого находится весь христианский мир? Куда ступила нога коня повелителя, та земля тут же становится его землей. Кому мы надели на голову корону, тот и будет королем. Наверное, твой повелитель не знает, что король – это не тот, у кого корона, а тот, у кого острый меч. И то, что добыто этим мечом, мечом и охраняется.

Пока посол пытался что-то ответить на эти тяжелые оскорбления, произошло нечто совершенно неожиданное, чего никогда не видели и не слышали даже самые старые из визирей. Султан Сулейман внезапно поднял руку. Взоры всех находившихся в зале для приемов устремились на него. Падишах вытащил свернутый в трубочку пергамент и протянул его Ибрагиму-паше:

127